Николай Сергеевич Никитин. «Моё детство и юность»

19 июля 1914 года Россия была связана договорными обязательствами со стороны Антанты против Германии и Австро-Венгрии. Начавшаяся война вызвала большое количество мобилизованных. В 1914–1916 годах, как говорит история, было мобилизовано 17 % кадровых пролетариев.

На фронт отец попал южнее Питера. А в это время, как пишет в своей книге С.С. Ольденбург, «огромная толпа, во много раз больше, чем при вести о нападении японцев на Порт-Артур, наводнила 20 июля улицы столицы. Государь вышел на балкон, толпа опустилась на колени. Не смолкали крики «ура» и пение народного гимна.

В Большом зале Зимнего дворца государь принимал высших чинов армии и флота и заявил:

— Я не заключу мир до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдёт с земли нашей.

В те годы в Россию входила часть Польши, которую государь Николай II считал своей. Тем временем Русская армия наступала по всему 500 верстовому фронту, угрожая Кракову.

Отец рассказывал, что при их мобилизации не хватало винтовок, патронов, снарядов. Но ещё чуднее, чему я в душе не поверил, то, что не хватало обмундирования, обуви, продуктов питания, а о противогазах вообще не имели представления. В подтверждение этому пишет Ольденбург в «Царствовании императора Николая II», в томе II, то же самое, только документально: «Мобилизовано было 6,5 миллиона человек. Производство России выпускало в год 600–700 тыс. штук винтовок, снарядов 100 000 шт. в месяц, тогда как расход превышал миллионы. Физически пополнить этот недостаток было невозможно. Всё это тщательно скрывалось от врага. Брали победу семимиллионной армией с сумасшедшими потерями солдат. 23 апреля 1915 года немец перешёл в наступление, он выпустил по фронту за несколько часов 700 тыс. снарядов. А русское производство выпускало за полгода 600 тысяч штук».

В этом пекле как раз и был отец. Всё это происходило в Карпатских горах. Как рассказывал отец, немцы буквально перепахивали наши позиции своими дальнобойными крупнокалиберными снарядами. Солдаты замерзали, голодали, не единожды отмораживали ноги. Позиции отстаивались энтузиазмом, знаниями полевых командиров.

Не сумев прорвать фронт на нашем участке, немец открыл огонь снарядами, начинёнными газом. Наши офицеры быстро определили по разрыву, что это газовая атака. Они молниеносно отдали приказ по окопам снять нижнее бельё и вымочить водой, а у кого нет воды — мочой, обернуть лицо мокрой рубашкой и дышать только через ткань. Нашлись неверующие и поплатились.

Газовая атака не помогла немцам, они предприняли артподготовку крупнокалиберными снарядами. Перепахали всё. Света Божьего не было видно. Один снаряд разорвался поблизости от отца. «Меня как будто кто кувалдой трахнул, — вспоминал отец. — Помню, как меня выбросило из окопа, и я... в свободный полёт... Потом ничего не помню. Как приземлился...»

Когда отец очнулся, он не сразу понял, где он, что с ним. Вот его воспоминание о том, как дальше развивались события: «Тишина. Свет какой-то приглушённый. Слышу шаги. Соображаю, что идёт женщина. Подошла немолодая дама, смотрит на меня, вслед за ней подошёл старичок в белом халате. Я осознаю, что нахожусь в госпитале. Женщина обращается ко мне, лопочет не по-русски. Смекаю, что это плен. Сначала струсил, но они вежливо со мной обращаются. Тревога напрасна. Уход за нами, пленными, был хороший.

После выздоровления всем пленным принесли наше обмундирование, постиранное, починенное, выглаженное, чему мы сильно удивились. Переоделись. Раздалась команда: «Строиться!» Построились. Шепчемся между собой: «Неужто на фронт бросят против своих?»

Начали вычитывать: «Слесари, сапожники, столяры — два шага вперёд!» Нас, сапожников, определили в Австрию на сапожную фабрику. Там научили работать на станках. Работа нудная: из заготовок всё выполняли.

Слежки, преследований за нами не было. В выходные дни отпускали в городок на берег Дуная. Давали денег на одну-две кружки пива да на папиросы. Приноровившись к работе, ушлые ребята ловко крали материал (кожу), и мы позволили себе разнообразить наш стол. Тут вина разных сортов. Мы даже пробовали дорогой ром. Но как ни хорошо нам было, а дом невыносимо звал назад, в Россию.

Собралось нас человек десять, и решили мы бежать, но побег был неудачным. В Польше поймали. Думали, что будет нам на орехи, но, к великому удивлению, нас снова отправили в Австрию. На этот раз я попал не на фабрику, а в мастерскую. Вот тут-то я многое перенял у австрийских сапожников. Порядок, чистота и ряд нового в сапожном мастерстве. Отношение к нам было такое же, как и на фабрике. Видел, как хорошо живут люди и как хорошо относятся друг к другу. Живи — не хочу! Ан нет! Родина, дом нестерпимо тянули обратно. Один из наших, но не из нашего коллектива, подходит к нам, представляется. Мы сразу поняли, что он непростой мужик. Выправка у него какая-то командирская. Он, не давая нам рта открыть, говорит: «Ребята, я вижу, что вы думаете совершить побег. Тогда я с вами, но командовать побегом буду я. Группа должна быть не более пяти человек. В город ходить по одному человеку или по двое. Надо определить место за городом и туда сносить продукты, табак, спички. Время побега я определю позже. Идти будем по ночам, а днём отдыхать. В Польше, если поляки будут спрашивать, кто вы, говорите, что дезертиры. Они уважают дезертиров. Могут даже дать табачка, провианта».

В одно время мы и ушли. Шли ночами. Пришли в Польшу. Наш командир нашёл старика, который знал тропы по Пинскому болоту. Так мы и добрались до белорусской границы, а в Белоруссии командир говорит: «Вот мы и дома. Мне в Питер, а вы по домам».

Добрался отец до дома, но отдохнуть, погулять не успел. Приходит повестка в армию. В это время в городе Старый Оскол формировалась конная армия корпуса Будённого. Вот отца и забрали в кавалерию Будённого.

«А кавалерист я никакой, — рассказывал отец, у отца не то что лошади, коровы не было. — В юности и в молодые годы иногда садился на лошадь на минуты, а о седле совсем не имел понятия. Как бы там ни было, но кобылу Лыску, винтовку и саблю мне вручили как бравому секачу. В отряде ребята были «битые», добрые. Они подсказывали, как держаться в седле, как махать саблей, потому что сразу заметили, какой я секач. Провели мне инструктирование: «Вот что, Сергей, вперёд не высовывайся, старайся быть за отрядом. У Махно, Петлюры, беляков секачи ещё те... Они сразу видят, кто на тебя прёт, голову снимут в один миг. Ты, главное, кричи погорластее».

Однажды мы здорово покосили махновцев, взяли деревню. Перед деревней протекала речушка. Командир разрешил искупать лошадей и самим освежиться. Берег речушки был чернозёмным и так истоптан скотиной, что пыль поднималась на целый вершок. Искупали коней. Только сами залезли побарахтаться, как по пригорку галопом прёт сторожевой и орёт во всё горло: «М-а-х-н-о-в-ц-ы!» — и показывает в сторону противника.

Командир у нас был лихой «зверь». Мигом вылетел из воды, выхватил саб-лю и заорал: «По коням!» Голос у него был что паровозный гудок. За секунды мы выскочили из воды! За сабли, одним махом все на конях, в том числе (сам потом думал, как это получилось у меня, что не хуже других вскочил на коня) и я. Лыска, почуя седока, с места дёрнула «в галоп», а меня как ветром сдуло. Пыль поднялась как от разрыва гранаты. Всё это происходило за секунды. Спохватившись, рванул вперёд со скоростью коня и ору во всю глотку со всякими эпитетами: «Лыска, стой!»

Выскочили на пригорок, и тут махновцы, увидев всю эту «дикую» дивизию, давай бог ноги!

Ребята, мои сослуживцы, пропадают со смеху! «Товарищ командир, это махновцы перепугались не нас. Это Никитин перепугал махновцев», — гутарили они. А я стою, как чёрт, в пыли. Смеялись надо мной с месяц. Как глянут на меня, так в смех!

Через какое-то время командир вызывает и говорит: «Вот что, Никитин, я вижу, ты не кавалерист, поэтому перевожу тебя в обоз. Там много дел по шорницкой работе: сбруи, сёдла, обувь». А в 1921 году меня совсем списали».

Николай Сергеевич Никитин

Подготовила Виктория Тихонова