Николай Сергеевич Никитин. «Моё детство и юность»

Одно время повадились друзья отца бриться. Помню, что у отца была немецкая бритва, привезённая им из плена.

Однажды пришли Николай Николаевич Поляков, Григорий Бородин, Ваня Косоротый («Косоротый» — подворье), Жучка с Марией Васильевной, Ананий с тётей Полей, Иван Семёнович Поздняков. Отец уже побрил пару мужиков, и тут заходит мой крёстный Владимир Николаевич Поляков. Он принёс «заказ» матери: две белые, гладенькие табуреточки. «Клавдия Сергеевна, вот Ваш заказ. На всю жизнь хватит. А то и внукам достанется», — сказал крёстный. Тут Гришка Бородин возьми да брякни: «Во нашёлчем хвалиться! Хорошая баба сядет — она и развалится!» «Что развалится? Ты знаешь, что эти табуретки делал Володька Поляков?!» — заорал Поляков, хватая табуретку за ножку и поднимая резко вверх над головой. Мать испугалась, бросилась к нему: «Володя! Не надо! Не слушай ты этого дурака!» Тот отстраняет мать рукой и говорит: «Не бойся, Сергеевна!» Со всего маху грохает табуретку на пол с такой силой, что в земляном полу ямка образовалась, и комья грязи разлетелись по сторонам. Табурет только скрипнул от удара. «Смотрите, смотрите, мужики!» — кричит крёстный, тыкая каждого присутствующего в грудь. «Николаевич, ну чего ты разошёлся? Кого ты слушаешь? Этого балаболку? Да он же всю жизнь на подколках живёт!»  — успокаивают его гости. Еле утихомирился. В доме наступила тишина. Никто ни слова.

Сел бриться Николай Николаевич Поляков. Отец побрил правую сторону лица, перешёл на левую. Мать в это время находилась у сундука и что-то кроила. Вокруг неё стояли бабы. На сундуке лежало несколько ножниц разных размеров. Иван Семёнович шагал взад-вперёд и вдруг подходит к матери, берёт большие ножницы около тридцати сантиметров и со спины бреющегося Полякова отхватывает у него половину правого уса. Что тут было! Мужики в хохот, а Николай Николаевич пружиной вскакивает с места. Отец молниеносно отдёрнул руку и сразу же побелел. Такое резкое движение Полякова могло обернуться трагедией. В руках-то у отца была не игрушка! Порезать мог ещё как!

Пошла тут неразволочная! Сцепились Николай Николаевич с Иваном Семёновичем не на шутку. Тут и разнимающие впряглись! Улучив момент, мать хватает Ивана — и в дверь! Орёт на него. Вытолкала на улицу и накинула на двери крючок.

 Поляков так сильно раздухарился, что никто не может его успокоить. Со временем притих, и отец добрил его. «Сергей Иванович, ну посмотри, на кого я похож? Чёрт знает на кого!» — сокрушается Поляков. Тут же реплика Гришки Бородина: «Дорочка не узнает. Теперь домой не пустит!» И снова гогот мужиков! «Сиди, сопляк! Тебе б только каркать!» — огрызается Николай Николаевич. «Хочешь не хочешь, надо подстригать другой ус. Ничего страшного. Через месяц всё отрастёт, как и было», — кто-то выдал такую информацию. На этом и порешили.

Бывали в нашем доме и «чаепития». Затарахтят бабы сковородками, тарелками, стаканами. Зашумит пузатый самовар. Кто-то быстренько махнёт за самогончиком. Нас, детвору, за полог. На табуретке ужин. Мама покажет большой палец и произнесёт: «Ни гу-гу». Потом задёрнет за собой занавеску. Недолго думая, мы залазим на печку. Там всегда были разные тряпки, одеяла, подушки. Устраиваемся поудобнее и по очереди ведём наблюдение за взрослыми. Интересно же! Отодвинем чуть-чуть занавес, чтобы была маленькая щёлочка хотя бы для одного глазика.

Мужики выпили по стопочке, не прерывая разговора, закусили. Отец поколол сахар и сложил в сахарницу. Женщины занялись чаепитием. К ним примыкают и мужики. Разговоры, разговоры, разговоры... Не поймёшь, кто говорит, кто слушает.

Раньше чай не так пили, как ныне. Пили по три-пять стаканов. Все раскраснеются, вспотеют. Когда заканчиваешь пить чай, ставишь стакан на блюдце вверх дном, а на донышко кладёшь оставшийся кусочек сахара. Некоторые «интеллигентики» тянут горячий чай с блюдечка, элегантно держа его на пальчиках.

Наконец-то кто-то предлагает спеть песенку. Недолго спорят, какую затянуть. «Сергей Иванович, давай «Ермака»! Запевай!» — слышим мы голос Григория Бородина.

У отца был мощный голос, несмотря на то что он много курил. Думаю, что это тенор, но когда не хватало баса, он выдавал и бас. Наклонит голову вправо, и льётся глубокий, раскатистый голосище.

Мама пела дискантом. Об этом я узнал, когда она была уже старенькой, где-то в начале восьмидесятых. В детстве она посещала церковно-приходскую школу, где песнопение преподавал регент по имени Иван Петрович. Однажды после окончания урока пения, когда все дети пошли к выходу, Иван Петрович говорит маме: «Клава, останься». Оставшись наедине, регент произносит слова, заставшие маму врасплох: «Завтра в церкви будет служба. Ты приоденься и приходи. Будешь петь в хоре». От испуга мама присела за парту. «Чего ты боишься? В хоре не хватает твоего голоса. У тебя отличный дискант!» — успокоил её Иван Петрович.

На следующий день мама пошла в церковь. Ноги и руки у неё тряслись. К клиросу боялась приблизиться, но тут к ней подошли женщины, приласкали. Страх прошёл. Так она начала петь по воскресеньям в церковном хоре. Пела до тех пор, пока не вышла замуж.

Что же собой представлял хор в нашем доме? Отец сидел с задней стороны стола, гости располагались перед столом до святого угла. Ближе к левой стороне место занимала тётка Маруся. У её ног на невысокой табуретке усаживался Василий Николаевич. За тёткой Марусей всегда сидели мама, тётя Поля, тётя Юля. За ними размещались остальные мужики.

И вот потекла песня... Низкие голоса тут же подхватывают высокие тона и... по нарастающей! Льётся всё выше и выше: «Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали...» Наша комнатушка уж очень тесна для такого хора. Мне казалось, что от мощных голосов стёкла окон дребезжали, а листья фикуса, стоявшего на подоконнике, дрожали.

Песня спета... Сколько у всех радости! Вглядываюсь в лица взрослых людей и диву даюсь: да они помолодели лет на десять! Немного успокоившись, «артисты» переходят к «анализу» песни, её содержания, действующих лиц, а также не забывают озвучить благоприятное мнение в адрес поэта, композитора, подчёркивая, что слова и музыка соответствуют всей ширине великой матушки-России.

Теперь наступает черёд самокритики. Один говорит, что где-то не дотянул, другой — не ту высоту взял и т. д. Всех перекрикивает Василий Николаевич (Жучка). Его сильный, высокий и скрипучий голос выделялся из всех голосов, что нарушало красоту общего пения, но Жучка считал себя хорошим певцом и критику воспринимал болезненно. Тётка Маруся не выдерживает оправданий и, шлёпнув его по голове ладонью, кричит: «Да замолчи же ты, козёл!». Тут уж очередь взъерепениться за Василием Николаевичем! «Я те шлёпну так, что с табуретки улетишь!» Общий смех...

С Жучкой разные были юморные казусы. Расскажу ещё об одном. Василий Николаевич, как обычно, занимает место перед своей Марусей, у её ног. Исполнение песни происходит под дирижёрство отца. Песня спокойно льётся по комнате. Вдруг раздаётся душераздирающий, высочайший голос Жучки. Отец, как ужаленный, вскакивает с табуретки и давай нарезать метры взад-вперёд, возмущаясь: «Ну надо же! Какую песню испортить! Враз испортил всё!» Женщины, мужики ропщут себе.

Отец оборачивается, приседает на корточки перед Жучкой, вытянув руки вверх ладонями, и размеренно произносит: «Ва-силь Ни-ко-ла-е-вич! Кто тебя просил? Ты же знаешь, что тебе корова на ухо наступила! Не мешай, пожалуйста, нам!» «С- е -ергей Ваныч! Это не я. Это вон она, — отвечает Жучка, поворачиваясь назад и показывая на Маруську. — Нужно тянуть, а она сидит... не мычит, не телится...»

Тётка Маруся не раздумывая даёт ему крепкий подзатыльник, хватает пятернёй его густой чуб и трясёт так, что Жучка вынужден маневрировать костылём, чтобы не свалиться на пол. «Брось, зараза! Убью дуру лохматую! Зарежу!» — орёт он так, что хоть уши затыкай. Тут уже все хохочут, чуть не падая с табуреток. Потихоньку «буря» утихает, начинаются мирные разговоры, звенят стаканы, гремят ложки. Такие «весёлые» концерты иногда случались.

Песни пели разные. Их очень любили и дорожили ими. Никогда за вечер не певали более двух длинных, протяжных песен, коротких же — не более четырёх.

Мы, детвора, знали всё, что пели родители, и старались им подражать. Собирались компанией, залезали в сарай на сеновал в Митькином дворе и давали там свой концерт до тех пор, пока Митькина мать не выгонит нас на улицу. Бегали мы и в наше любимое место в Крас-неньком. Там тоже «устраивали» концерты: пели песни, декламировали стихи собственного сочинения, представляющие собой такую чепуху, нескладуху, что мы падали со смеху.

Нечасто к отцу наведывались поодиночке и другие гости — «интеллигенты», как этих людей тогда называли ивнянцы. Помню Павла Павловича, заведующего аптекой. Высокий, приятной наружности. Приходил и Павел Павлович Десницкий — брат героя Советского Союза Петра Павловича Десницкого. Павел Павлович работал кем-то в райисполкоме. Почему-то мне кажется, что он был счётным работником. Захаживал и Александр Петрович Азаров (подворье — «Глек»), степенный, благоразумный человек. Он тоже работал в каком-то государственном учреждении. Эти люди подолгу беседовали о чём-то с отцом. Таким посетителям, всегда трезвым и уравновешенным, родители были рады.

Николай Сергеевич Никитин