Алёна с Кубы и Соловков. Судьба покровской женщины, прошедшей с детьми оккупацию и потери

Тяга к историческим событиям не оставляет меня в покое. Одно дело, когда прошлое изучаешь по книжке, и другое — когда получаешь информацию из уст очевидца событий. Люблю общаться с тётушкой моего мужа Клавдией. Она уже в преклонном возрасте. Видит слабо, слух тоже подводит. А вот память, ухватившая ещё в детском и подростковом возрасте разные события из жизни Покровки, многое цепко удерживает до сих пор.

Клавдия Ивановна — дитя войны. В 1941–1945 годах жила в Покровке на Кубе, ныне — ул. Луговая. Отец с первых дней войны ушёл на фронт. Дома остались жена Алёна с четырьмя детьми. Во время оккупации все тяготы переносили так же, как многие покровские семьи, оставшиеся без главного кормильца, — мужа, отца. Делюсь с вами воспоминаниями тёти Клавы, которая сейчас живёт в Строителе (райцентре Яковлевского округа).

Немцы в первые дни оккупации 1941 года заняли дома местных жителей. В хату Поповых фашисты тоже вселились, а Алёна и дети, как и другие покровские женщины, вынуждены были вместе обитать то в сарае, то в погребе. Немцы никого не трогали, только не любили, когда дети или Алёна мелькали во дворе. Тогда жестами и словами verschwindevonhier («Убирайся отсюда!») требовали уйти. Клавушка от маминой юбки ни на шаг. Так и держалась всё время за подол. Однажды немец (назовём его «добрым») сказал: «Спрячь её. Убьют». После этих слов мама по возможности старалась прятать дочку.

Во дворе стояла немецкая полевая кухня. Однажды приехал, как вспоминает Клавдия Ивановна, «какой-то начальник в большой шапке», увидел Алёну, а рядом с ней малышку и спросил:

«Где отец?»

Алёна ответила:

«Там, где и ты».

«Я здесь. А твоего тут нет, — возразил немец. — Где он?»

«В Ленинграде», — громко и чётко произнесла Алёна.

«Ленинград! — возопил фашист. — Пух-пах! Его нет. Кормите дитя. Отца убили».

С тех пор повар давал Клаве то хлебушек, намазанный маслицем, то кашу, то супчик. По двору она стала ходить свободно, никого не боясь, но Алёна всё равно требовала, чтобы сидела в сарае, поменьше высовывалась на улицу и не мельтешила перед глазами фрицев. Мать понимала, что они непредсказуемы, мягко стелют, да жёстко спать.

Через время эти постояльцы уехали из села, а на их место прибыли другие. Новыми квартирантами были санитары, лекари. У них было много разного перевязочного материала, каких-то пузырьков с жидкостью. Алёна умудрилась то ли выпросить, то ли стащить несколько штук бинтов, рулончик ваты. Всё не раз пригодилось. Вот, например, был такой случай.

Уехали эти постояльцы, новых «гостей» пока не было. Всё же хата стояла на окраине села, недалеко от леса, фашисты боялись ходить поодиночке в такие места. Вдруг ненароком нарвутся на разведчиков или народных мстителей из числа партизан. А тут вдруг приходит полицай и шепчет Алёне, что в нескольких метрах от дома, в глубокой воронке, образовавшейся от взрыва, лежит раненый советский солдат. Алёна, занимаясь своим делом, молча его слушала, как бы не придавая этому значения. Полицай ушёл. Когда смерклось, Алёна дала Клаве бутылочку с водой и велела ползти до воронки и отдать водичку дяде.

«Ползи. Вставать не смей. Только ползи!», — требовала мать.

Клава доползла, спустилась в ямку. Там действительно лежал раненый солдат. Детские ручки протянули ему воду. Он показал на полевую сумку и сказал, чтобы девочка открыла её. Там была грудка сахара. Что было ещё, Клава не помнит. Вскоре приползла и Алёна с какой-то стряпнёй, бинтами, ватой и с антисептиком — трофеями, доставшимися от немцев. Она обработала раненую ногу, перебинтовала, накормила бойца. Незнакомец попросил Алёну добраться до крайнего клёна около посадки и найти рядом с деревом закопанные документы. Их нужно спрятать.

«Если я выживу, то вскоре вернусь за ними. Если не приду, то после войны отнеси их в военный комиссариат», — попросил солдат.

Похоже, это был лётчик. Такой вывод сделала Алёна. Возможно, она была и не права. Мать и дочь вернулись домой, солдат остался на прежнем месте. Алёна под утро добралась к тому клёну, о котором говорил раненый, увидела свежую землю, но документов не было.

Ближе к вечеру на порог заявились немцы вместе с полицаем и стали требовать выдать раненого солдата. Алёна сказала, что ничего не знает, никого не видела и вообще первый раз слышит об этом. Фашисты порылись в хате, перетыкали вилами всю солому в сарае, обшарили двор, надеясь найти воина. Потом поставили Алёну спиной к дереву, а справа и слева от неё — детей. Наставили в упор автомат. Рядом разрывалась от лая собака. Фашист начал стрелять в неё. Ранил, и та зашлась душераздирающим визгом. Потом ещё раз специально выстрелил. Собака продолжала корчиться от боли, визжать на глазах у детей. После третьего выстрела расправился со щенками… Цель такого садизма — добиться, чтобы дети не выдержали и бросились защищать питомцев, а фашисты и с ребятишками тогда бы не церемонились. Но этого не произошло. Старшие всё понимали и, скрипя зубами, молчали.

Лицо же Клавушки Алёна спрятала в своём подоле, при этом сжимая её ушки, чтобы малышка не слышала предсмертный визг любимцев. Алёна продолжала утверждать, что ничего не знает. Очевидно, полицай повёл фашистов к воронке, а там уже никого не было. Вот он и привёл немцев к Алёне, уверенный, что это она спрятала раненого.

Расстреляв собак, фашисты начали палить вокруг Алёны и детей. Клавдия Ивановна до сих пор слышит передёргивание затвора, треск автоматной очереди. Убедившись, что никого нет, и вволю поиздевавшись над людьми, немцы вместе с полицаем удалились, пригрозив Алёне ещё вернуться. И они через несколько дней вернулись. Убили корову. А что касается раненого солдата, то были такие версии: он смог ночью сам уползти в лес и как-то связаться со своими, либо его спас кто-то из местных, этот кто-то и нашёл документы. Дело в том, что в Покровке были люди, тесно связанные с разведчиками. Кстати, к Алёне тоже наведывались лесные гости, но об этом позже.

Корову немцы застрелили в логу. Там, где она паслась. Повыла Алёна, повыла, но слезами горю не поможешь. Кормить-то детей всё равно надо. Взяла топор и пошла к своей Бурёнке. Разрубила её на части. Дети помогли принести мясо во двор. Поставила деревянную бочку в сенцах. Благо она была объёмной. Засолила мясо и сложила в неё. А сверху специально положила несолёные куски. Они протухли и завонялись. Приходят немцы, чтобы заселиться снова в хате, а вонь стоит за версту.

«Проходите, живите», — приглашает Алёна.

Заходят в сенцы — и бегом назад! Плюются, носы затыкают.

«Матка», — говорят на ломаном русском, — «Нельзя этим детей кормить. Отравишь».

«А чем я их буду кормить? Молока нет. Корову убили. Пусть едят мясо какое есть», — отвечает Алёна.

Фашисты головами крутят и ходу отсюда. Как тут можно оставаться и жить? А Алёне только этого и надо. Ауфидерзейн, «дорогие» гости! А мясушко доставала то, что было внизу. Вытащит Алёна кусок — и в воду его. Вымочит, сварит. Вкусно. Так она совсем немцев отвадила от своего жилья. Дурная слава о хате Алёны покатилась среди оккупантов. Я поинтересовалась, а как они дышали всей этой гнилью?

«Накрывали каким-то хламьём, чтобы не так воняло. А что лучше? Жить бок о бок с фашистами? Нет уж! Лучше так. Зато в своём дворе сам хозяин», — ответила Клавдия Ивановна.

Хитрость, сноровка, прикидывание под дурочка — это и есть та житейская мудрость, проявляемая нашим народом в годину выпавшего на его долю военного лихолетья.

Сын родной сестры Алёны Мариши в это время был в партизанах. В наших лесах не было единой крупной боевой партизанской единицы. Наверно, это связано с условиями местности. Партизаны были разбиты на диверсионные группы. Они проникали за линию фронта, минировали дороги, расстреливали пособников фашистов, налетали на вражеские обозы, вели диверсионную деятельность на оккупированных территориях.

Терентий, племянник Алёны, держал тесную связь с тётей. Она была информатором. Через Терентия передавала разведданные советскому командованию. Её информация содержала сведения о скоплениях фашистов в селе, о размещении вражеских орудий, о передвижениях немцев. Терентий приходил по ночам, по условному знаку сообщая о своём прибытии, и таким образом общался с Алёной.

Однажды он с другим членом разведгруппы пришёл к ней, держа под руки третьего, истекающего кровью. Терентий сообщил, что нужно спрятать партизана на два-три дня, а потом его свои заберут. Алёна не возмутилась и не испугалась, несмотря на то, что на её плечах были несовершеннолетние дети. Партизана оставили в сарае на сене. У парня основное ранение было в бедро, но ещё перебиты два пальца на руках. Они болтались на тонкой кожице. Алёна достала припрятанную пол-литровую бутылку с самогоном. Дала раненому. Тот выпил. Обезболивание обеспечено. Взяла ножницы, протёрла их этим же самодельным напитком и перерезала кожу. Обработала антисептиком все раны, забинтовала пальцы. Кормила, поила и перевязывала раненого. Переживала, конечно.

Старшие дети следили, чтобы не двигались в их сторону немцы и полицаи. Всё обошлось.Через три дня, как и обещал племянник, партизана забрали. Бывало, и помыться приходили ребята, и днём оставались, ожидая тёмного времени суток, чтобы под покровом ночи вернуться к своим. Алёна была далеко не робкого десятка. Когда в 1943 году фашистов изгнали с покровской земли, она получила долгожданное письмо-треугольник с фронта от мужа. Он продолжал боевой путь. Но это уже другая история…

Алёна Попова, получив извещение–похоронку о гибели мужа Ивана Захаровича в Эстонии в 1944 году, надела чёрный платок и носила его до самой смерти. Улицу, где жили Поповы, по одним данным, прозвали в народе Кубой, по другим — Соловками. 

Елена Поповас. Покровка